Анонсы

 

 
 ПОЖЕРТВОВАТЬ

 

• На ведение миссионерской деятельности... Подробнее…

 

 
 ПОЛЕЗНЫЕ РЕСУРСЫ

  

stsl.ru


Газета "Маковец"  >>

predanie.ru

 

СВЯТОСТЬ И СВЯТЫЕ В РУССКОЙ ДУХОВНОЙ КУЛЬТУРЕ. ОБРАЗ ПРЕПОДОБНОГО СЕРГИЯ

[344]
«Да и сам Сергий был по-своему медлителен: «авральность» была чужда ему, так как для него сам труд был Божьим делом. Но эта медлительность была от мудрости и глубины, тяги к ней. Он был и последователен: воля Божия была во всем, и – не судить же, где ее больше, где меньше – поле жизни должно быть пройдено не выборочно, а по всей его площади. Эта последовательность, как и медлительность, приносила свои благие плоды: кажется, провидческие способности Сергия, его как бы внезапные озарения, образы будущего. имеющего только быть, нельзя понять, если ответственность за них возлагать только на то, что «извне», откуда они спускаются человеку. Чтобы это произошло, нужно некое надежное основание, которое может быть восприемником даруемого узрения будущего».
 
[345]
«...экстенсивный путь следования – шаг за шагом, без пропусков – за жизнью Сергия: только в таким образом выстраиваемом контексте интенсивоное может открыться не в силу принудительного вторжения в него, но свободно, как собственное волеизъявление. Насильственное добывание глубоких смыслов не может не искажать сами эти смыслы. В них нужно медленно и последовательно вслушиваться, прежде чем тайное начинает снимать свои покровы».
 
[346]
2. Житие Сергия Радонежского и его составитель Епифаний Премудрый
«В сонме русских святых у Сергия Радонежского свое особое место. В тысячелетней истории христианской святости на Руси это место – центральное, и такое утверждение едва ли вызовет чте-либо возражение. ...с это «центральностью» связано нечто предельно интенсивоное, напряженно-внутреннее, если угодно, то «узкое и сосредоточенное» начало, которое будучи заложником всей связаной с ним шири, освещает ее своим немеркнущим светом, само пребывая в таинственной сокрытости. Определить это начало – значит понять смысл жизненного подвига Сергий Радонежского и объяснить, как это начало присутствует и действует во всей шири сделанного, помысленного и пережитого им».
 
[347]
«Церковь определила сергиевский тип святости как преподобие. (который предполагает сугубое отречение от мира ради следования Христу (ср. Мф 19:29)) ... Получая при пострижении новое рождение для жизни во Христе, монах своей святой жизнью открывает, являет собой подобие Божие и становится преподобным Божиим. Такое определение типа сергиевой святости свидетельствует о глубоко верном выборе – и о его сознательности (надо помнить, что почти в течение века до этого Церковь на Руси не знала новых преподобных святых) и о чуткой интуиции. В этот век святыми становились исключительно князья и реже святители...»
 
[Федотов:1990, 141]
«Первое столетие монгольского завоевания было не только разгромом государственной и культурной жизни Древней Руси: оно заглушило надолго и ее духовную жизнь. ... Единственная канонизуемая Церковью в это время форма святости – это святость общественного подвига, княжеская, отчасти святительская. Защита народа христианского от гибели заслонила дургие церковные служения. Нужно было, чтобы прошла первая оторопь после погрома, чтобы восстановилось мриное течение жизни – а это ощутимо сказалось не ранее начала XIV века – прежде чем проснулся вновь духовный голод, уводящий из мира».
 
[347]
«XIV век – это век Сергия, прихождение в себя после долгого омрачения, это начало нового пустынножительского подвижничества, существенно отличающегося от древнерусской дотатарской эпохи, это прорыв духовной жизни на Руси на новую высоту».
 
[348]
«Сергиева эпоха, начавшаяся еще в первой половине XIV векаи продолжавшаяся до второй половины века XV, была золотым веком русской святости, временем молитвенного самоуглубления и созерцания, внутреннего собирания души...»
«Тайный нерв этой святости и основу жизненного подвига следует искать в том индивидуально-личном варианте воплощения типа, который присущ был именно Сергию, так сильно и плодотворно повлиявшем на свою эпоху, время нового и благодатного цветения святости, быстрого и органичного набирания духовной высоты, не исключавшего и нового жизнеустроения на Руси. В этом – значительное отличие сергиевой эпохи от двух других великих эпох в истории русской святости – первого века ее, помеченного именами святого князя Владимира, Бориса и Глеба, Феодосия Печерского, и нашего, XX века – века святых мучеников».
 
[348]
«В XVI веке, с самого его начала, кризис и трагедия уже очевидны: единое дело Сергия, его учеников и «собеседников» раздвоилось – преобладание, как это часто бывает на Руси, получила отнюдь не лучшая часть внутри духовных окормителей народа, и Государство добилось важных успехов в приспособлении Церкви к своим потребностям, существенно потеснив ее». Ситуация окончательно проясняется к концу XVI века, когда слагается новая эпоха – мятежей и казней, в народе созревает дух косности и недвижности. Курбский делает не совсем законное обобщение, имея, однако, почву для этого: в Московской земле носится ересь, что «непотреба рече книгам много учитись, понеж в книгах заходятся человецы, сиреч безумеют, або в ересь упадают...»
 
[349]
«О Сергии Радонежском написано так много... что чаще всего из всего этого лепится печально-благостный образ всепонимающего старца, с которым так легко устанавливается душевный контакт и который в столь высокой степени человекосообразен и открыт каждому верующему. И этот каждый может всегда обратиться к Сергию со своим вопросом и своей просьбой, как бы не предполагая и не допуская, что может быть получен отказ и что у Сергия могут быть свои вопросы и просьбы к этому каждому».
 
[368]
«Епифаний... обращаясь к сергиеву детству, пытается увидеть в нем первые проявления знаков великой судьбы, сознавая, что тогда, в том детсвте, только Бог мог провидеть сокрытое и предвидеть будущее».
 
[383]
«...желание умети грамоту вызвало старца на встречу, и она стала превым чудом в жизни Сергие в его сознательные годы. Собственно говоря, это и было первое посвящение его и явление того типа святости, в котором жизнь во Христе и страстная тяга к знанию так органично сочетаются друг с другом. Идея святого просвещения полнее всего в истории русской святости связывается именно с Сергием».
«Приими сие и снежь, се тебе дается знамение благодати Божией и разума Святого Писания»
При отшествии последние слова старца к родителям Варфоломея: «Сын ваю имать быти обитель Святыя Троицы и многы приведет вслед себе на разум божественных заповедей».
А сразу после ухода старца (он же от них внезапу невидим бысть) обретеся отрок внезапу всю грамоту зная и пременися странным образом.
Это пременение-изменение было внутренним преложением духа отрока, который, оставаясь в полном послушании у родителей, начал во внутреннем своем человеке постепенное усвоение дарованной благодати Божией. Что не преминуло по времени проявиться и во вне:
«По лэтех же нэколицэх жесток постъ показа и t всего въздержанiе имэаше, въ среду же и в пzток ничтоже не эдzше, в прочаа же дни хлэбом питашесz и водою. в нощи же многажды без сна пребываше на молитвэ. И тако вселися в онь благодать Свzтаго Духа»
 
На просьбы матери оставить несвоевременное подвижничество, которому будет еще свое время, отрок Варфоломей не по-детски мудро отвечает. Он просит не связывать его прещением родительским, ибо на его подвиг есть воля Божия: «Не дей мене, мати моя, да не по нужи преслушаюся тебе, но остави мя тако пребывати. Не вы ли глаголаста ми, яко еда был есть в пеленах и в колыбели, тогда – рече, – в  всякую среду и пяток млеку не ядущу ти. Да то слыша аз, како могу елика сила не въспрянути к Богу, да мя избавит от грех моих?»
Подвиг же необходим для борьбы с живущим в нас грехом: «Престани мати моя, что глаголеши? Се бо ты сия глаголеши яка мати сущая, яко чадолюбица, яко мати о чадех веселящися, естественною любовию одръжима. Но слыши Святое глаголет Писание: Никтоже да не похвалится в человецех, никтоже чист пред Богом, аще и един день живота его будет. Никтоже есть без греха, токмо един Бог без греха. Неси ли божественнаго слышала Давида, мню, яко о нашеей худости глаголюща: Се бо в безаконии зачатъ есмь, и в гресех роди мя мати моя».
 
«Сейчас он заботился о себе, находящемся на пути к Богу. Все более и более отворачиваясь от мира и укрепляясь в страхе Божием, он, по сути дела, занимался тем, что можно было бы назвать самоусовершенствованием, если бы в этом деле не играла такую большую роль его близость к Богу, Которому он поверял все свои трудности и недоумения и Которого просил наставить его на путь истинный, и Который помогал ему в его благом намерении».
 
Таким образом, еще задолго до пустыни, пребывая в доме родительском, сий предобрый и вседоблий отрок совершенствовался в жизни с Богом, възрастая и преуспевая в страх Божий.
 
[390-391]
молитва об помощи Божией в оставлении мира и совершенном отречении от мриа
«...часто на месте тайне наедине с слезами моляшеся к Богу: Господи! Аще тако есть, яко же поведоста ми родители моя, яко и преже рожениа моего Твоя благодать и Твое избрание и знамение бысть на мне убозем, воля Твоя да будет, Господи! ... Яко егда сущу ми в утробе матерни, тогда благодать Твоя посетила мя есть (это знамение – постоянный предмет богомыслия прп-го и благодарения Богу и надежды), и ныне не остави мене, Господи, яко отец мой и мати моя оставляют мя (чем ближе кто к Богу, тем дальше становятся самые близкие люди). Ты же приими мя и присвой мя к себе...   Сердце мое да възвысится к Тебе, Господи, и вся сладкая мира да не усладят мене, и вся красная житейская да не пикоснутся мне... И ничто же да не усладит ми мирьских красот на слабость, и не буди ми нимало же порадоватися радостию мира сего. Нъ исполни мя, Господи, радости духовныя, радости неизреченныя, сладости божественныя, и Дух Твой благый наставит мя на землю праву».
Из монолога молитвы многое открывается о состоянии души и средца Варфоломея. Это отнюдь не традиционная молитва, но он находится на некоем важном пороге в ситуации, близкой предстоянию Богу. Перед нами – прощание с крсотой и сладостью мира, с его радостью... Очень похоже, что сладость, красота и радость мира еще не исчерпаны для Варфоломея: они еще присутствуют в мире (в его восприятии мира?), но сейчас уже они не для него. Он не проклинает их и не видит в них порождение темных сил, но он уже прошел более половины своего пути к Богу, и вся эта красота и радость мира сейсас мешают ему сосредоточиться и идти дальше.
[392]
Глава «О преселении родителей святого» - ценнейшая в историческом плане. Она широкопанорамна, многое в ней проверяется сопоставлением с другими историческими источниками.
В связи с прп Сергием в этой главе раскрыты две темы – исторический и семейный контекст его жизни.
[393]
По переселении в Радонеж, Епифаний дает портрет откока Варфоломея, где у него уже явно выражено отрешение от сладостей и красот мира
«По времени же возрасат к лучшему преуспевающу ему, ему же житийския красоты ни въ что же вменившу всяко суетство мирьское яко исметие поправшу, яко же рещи и то самое естество презрети, и преобидети, и преодолети... Ночию жи и денью непрестаяше молящи Бога, еже подвижным начатком (новоначальным подвижникам) ходатай есть спасения. Прочая же добродетели его како имам поведати: тихость, кротость, слова млъчание, смирение, безгневие, простотр без пестроты? Любовь равну имея къ всем человеком, никогда же къ ярости себе, ни на притыкание, ни на обиду, ни на слабость, ни на смех; на аще и усклабитися хотящу ему – нужа бо и сему быти приключается – но и то с целомудрием зело и с въздержанием. Повсегда же сетуя хождааше, акы дряхловати съобразуясья; боле же паче плачющи бяше, начасте слъзы от очию по ланитома точящи, плачевное и печальное жительство сим знаменающи. И Псалтырь въ устех никогда не же оскудеваше, въздержанием присно красующися, дручению телесному выну радовашеся, худость ризную с усердием приемлющи. Пива же и меду никогда же вкушающи, ни къ устом приносящи или обнюхающи. Постническое же житие от сего произволяющи, таковаа же вся не довольна еже къ естеству вменяющи».
 
[396]
прп Епифаний точно выделил главные черты личности Варфоломея, его духовного склада – и по составу и, пожалуй, даже по порядку, в котором он перечисляет их. Все эти добродетели суть одна более общая в разных формах и степенях ее проявления. Речь идет о степенях аскетического смирения.
Особо следует остановиться на том, что Епифаний называет «простора без пестроты».
Внешне простота может представиться людям невнимательным как простоватость, ибо нельзя увидеть пребывающему в страстях простоты души и сердца, а не ума.
Прост был и Сергий в том смысле, в каком прост был Иов, «лишенный внутренней ущербности, но зато обладавший полновесной доброкачественностью и завершенным взаимным соответствием всех помыслов, дел и слов. ... И – хороший, и ему хорошо, и с ним хорошо» (С.С. Аверинцев).
Такая простота – дар Божий, следствие внутренней свободы, когда человек смотрит на все и относится ко всему прямо, непредвзято, не позволяя своей мысли надстраивать над воспринимаемым вавилоны домыслов и фантазий.
«Простота без пестроты» (пестрый – значит: разноцветный, пятнистый, рябой, неоднородный и т.п.) следует понять, в соотнесении с поговорками: один говорит – красно, а двое говорят – пестро; говорят красно, а поглядишь – пестро. Пестрый человек – значит разный, всякий, а существенно в этой всякости возможное плохое или во всяком случае подозрительное, которое лучше обойти стороной.
Тем, что простота «без петроты», подчеркивается ее незапятнанность, чистоту, положительную полновесность. Именно поэтому она поставлена Епифанием последней в списке добродетелей прп Сергия.
Сергиева «простота без пестроты» лишь подготовляет к таинственной глубине, поведать о которой бессилен его биограф, но которая говорит о себе еще не слыханными на Руси видениями (Божественного огня и света).
Непосредственно после «простоты без пестроты» Епифаний говорит слово: Любовь равну имея къ всем человекам. Это знак открытости в отношении каждого, доверия к каждому, основанного на той сути человека, которая обязана образу Божию в человеке. Нельзя подумать, что Варфоломей незамечал, что люди весьма разные – хорошие, плохие, средние. Но едва ли он позволял себе такие определения в отношении человека. Он знал ту глубину, где душа каждого человека христианка, и знал, что Бог силен восстановить чистоту образа Своего даже в душе грешника, если он открыт Богу. Вместе с тем знал по себе самому, что нет человека без греха, и прозревая образ Божий в каждом человеке, он не мог оставить человека своей любовью, жалостью, верой, доверием.
И все это было усвоено Варфоломеем на той глубине, которая исключает  и гнев, и ярость, и «претыкание», и слабость, и смех как знак отрицательной реакции. Если смех нередко обнаруживает себя как «прелесть» или ведет к ней, то ослабленная форма смеха, «ровная», благожелательная, из которой вырвано жало соблазнов, вполне приемлема и нередко нужна.
В силу сказанного очевидна значимость слов Епифания о тех моментах жизни Варфоломея,  усклабитися ему хотящу...
 
[400-401]
Родители на желание сына оставить их ради вступления в житие иноческое отвечают просьбой послужить им до гроба, а после исполнить свое желание.
«Пречудный же юноша с радостию обещася послужити има до живота ею и от того дня тщашеся во вся дни всячески угодити родителема своима, яко да наследит от них молитву и благословение»; исполнял же он долг сыновний и послушание «всею душею и чистою совестию».
 
[403]
Гадание о будущем – соблазн, и ему Варфоломей предпочел сосредоточение своего духа на том, что было для него главным.
 
[404]
Было два многоценных сокровища для Варфоломея – родители, которых он доглядел и похоронил, и то, что он обрел, пройдя этот долг сына и послушание родителям и Богу в лице их: яко некое съкровище многоценное приобрете, полно богатство духовного. Т.е. переходя к осуществлению желания об иночестве, он принял дар благодати Божией по молитвам и благословению родителей, которым послужил.
[407]
Варфоломей уговаривает Стефана оставить житие в Хотькове монастыре и пойти с ним «на взыскание места пустынного». Видно, нелегко было Стефану менять свое положение, к которому он привык. Обладавший большим, чем Варфоломей, житейским опытом и многое пережив, он довольствовался тем, что жил в монастыре, и его желания едва ли перелетали за стены монастыря: здесь были могилы его родителей и неподалеку росли его сыновья.
Если Стефан внешне и опередил младшего брата на пути к Богу, то дал Варфоломею себя уговорить на переселение в пустыню, поскольку, вдимо, признавал духовное первенство брата. Хотя сам Варфоломей так не считал, во всем признавая первенство Стефана: «Поне же брат ми еси старейший по роду и по плоти, паче же по духу, и лепо ми есть имети тебе в отца место. И ныне несть ми кого въпросити о всем разве тебе... Скажи ми, в которое имя будет праздник церкви сеа, и в имя которого святого свящати ю?», - так спрашивал он брата после постройки в пустыне келии и церкви.
[408] То, что в патриархальном укладе Руси воспринималось, как нерушимое обычное право, в данный момент для Стефана перестает быть обычаем. Он напоминает брату о его избрании Богом прежде рождения «егда трикраты провъзгласил еси в всю церковь в время, егда поют святую литургию». И также, что «священницы же и старцы, святии мужие, ясно о тебе проразсудиша и протолоковаша, глаголюще: поне же о младеньци сем троичное число изобразися, и сим прознаменуя, яко будет некогда ученик Святыя Троицы... и ины многы приведет и научит веровати в Святую Троицу». Поэтому не нужно человеческое измышление там, где есть Божие изволение: «лепо есть тебе свящати церковь сию паче всех в имя Святыя Троица».
[409] И святый отрок открыл брату: «Се и мне любо есть, и аз того же хотех и смышлях... Но смирения ради въпрашах тя; и се Господь Бог не остави мене и желание сердца моего дал ми...»
В ответе Стефана слышны ноты смущения: «Что мя въпрошаеши и вскую мя искушаеши и истязаеши?» Что же смутило старшего брата, ведь младший не руководит, а просит совета? Из того же ответа не трудно понять и это: «И сам веси мене не хужде...», после чего говорит об знамении избрания Божия, бывшего над Варфоломеем. Как бы ни был Стефан старше брата – и по годам, и по постригу в монашество – но по духу он становится учеником. Видимо, это и было главное искушение, которое не смог преодолеть старший брат, что впоследствии проявилось в эпизоде с удалением прп Сергия из монастыря.
В данный момент Стафану помогает сдерживать действие искушения на сердце завет родителей, которые в присутствии всех говорили Варфоломею: «не наше еси чадо, но Божие дание...» Стефан исходил из того, что «чадо» (которому уже за 20 лет) должно было ощутить внутреннюю ситуацию своего старшего брата.
Во-вторых, Стефан вынужденно повторяет рассказ о трехкратном возглашении Варфоломея из материнской утробы, что было истолковано священниками и святыми мужами. Возможно, для него это истолкование возглашения как прознаменования будущего служителя Святой Троицы не было очевидным. А отсюда трудность положения и почва для червя сомнения: почему он должен слушаться младшего брата.
В-третьих, мысли Варфоломея шли именно тем образом, который смущал Стефана. Вынужденное предложение Стефана оказалось тождественно заветному желанию брата – освятить выстроенную церковь «паче всех въ имя Святыя Троица». И это исполнение своего сердечного желания Варфоломей относит к промышлению Божию о нем: «и се Господь Бог не остави мене, и желание сердца моего дал ми, и хотения моего не лишил мя». Стефан оказывается орудием Промысла, который печется о избраннике. Почва для искушения усиливается. Новое лукавое «почему» готово дальше проползти в душу, углубляя рану Стефана: почему только он избранник, а я лишь орудие ему в услужение?
[410]
Церковь была освящена во имя Святой Троицы архиепископом Феогностом, митрополитом Киевским и всея Руси, при великом князе Симеоне Иоанновиче, сыне Калиты, в начале его княжения, как полагал Епифаний (важная деталь, в Житии не отмеченная: к митр. Феогносту, весьма значительному иерарху в истории Русской Церкви, братья ходили пешком в Москву).
Возможно, поход в Москву оказался для Стефана переломным событием. Теперь, после освящения церкви, у Стефана появилось право и повод уйти с Маковецкого холма. И он воспользовался возможностью. После освящения он недолго оставался в пустыни: недостаток физических и духовных сил старшего брата не находили компенсации в трудной пустынной жизни. Лишь балгодать Божия, действовавшая обильно в Варфоломее, была источником всех сил для многих трудов, подвигов и терпения. Очевидно, помысл сравнения себся с братом, смутивший Стефана, и оставленный им в душе стал препятствием для действия и в нем благодатной силы Божией. Стефан уходит в Москву, а Варфоломей остается подвизаться в одиночестве.
[411]
Определившись в Богоявленский монастырь, Стефан вел жизнь строгую и даже суровую, проходя подвиги в келье. Поскольку монастырь пользовался вниманием великого князя, то Стефан оказаля замечен Сименоном Иоанновичем, который распорядился поставить его во пресвитеры, поручил Стефану игуменство в том же монастыре и избрал его духовным отцом себе.
5. Пострижение. Начало иноческой жизни
[414]
Живя в пустыни, Варфоломей готовился усердно к восприятию ангельского чина: предварительно он «извыче вся монастырьская дела, и чрънеческыи устрои, и прочаа ключимаа, яже на потребу мнихом».
После подготовки и усердных молитв он пригласил к себе в пустыньку игумена Митрофана, старца-духовника одного из соседних приходов. По просьбе Варфоломея старец постриг его в день памяти святых мучеников Сергия и Вакха, седьмого октября, и нарек имя одного из празднуемых святых, как было тогд в традиции пострига на Руси.
[417]
Десять дней после пострига прп Сергий был в храме «от всего упражняяся, разве точию посту и молитве прилежаше».
«Давидскую песнь всегда писно в устех имеяше, псаломскаа словеса, ими же сам тешашеся, ими же хваляше Бога. Молча пояше и благодаряше Бога...» Имя Давида и упоминания Псалтири и псалмов в связи с Сергием в его Житии неоднократны, и когда Сергий обращается к псплмам, отывки из которых вкладываются в его уста, всегда поражает точность выбора и соответствие цитируемого текста ситуации и прежде всего состоянию души блаженного. Так и здесь, после пострига расставшись со всем прежним, прп Сергий воспевает псалом «Коль возлюблена селения Твоя, Господи сил!» Это стремление к дому Господню и есть та жажда полноты, которая тысячекратно восполняет опустошенную полноту мирской жизни, мира вещей и привязанности к ним.
Провожая игумена, прп Сергий смиренно просит молитв о себе, остающемся в пустынном уединении, а также совета: «Ты же, отче, обаче ныне отходя еже отсюду, благослови мя убо смиренного и помолися о моем уединении, купно жи и поучи како без вреда пребыти, како противитися врагу и гръдым его мыслем. Аз бо есмь новоукый и новопостриженый и новоначальный инок, яко длъжен есмь съвъспрашатися с тобою».
 
(Топоров В.П.  Три века христианства на Руси (XII–XV вв.). М., 1998.)




Внимание!!!
При использовании материалов просьба указывать ссылку:
«Духовно-Просветительский Центр Свято-Троицкой Сергиевой Лавры»,
а при размещении в сети Интернет – гиперссылку на наш сайт:
http://www.lavra.tv/